Я читаю

По пути (бегом! опаздываем!) на Финляндский вокзал — не покупайте сигареты, у нас три блока с собой, и на мороженое не отвлекайтесь, по вагонам будут ходить специальные тетушки-разносчицы, да вы у этих тетушек что угодно купите, такое, чего в жизни не бывает, ну, все в сборе, а кто отстал? Книжки покупаем? У кого есть время выбирать книжки, тот побежит вслед за поездом.

— Дайте хоть что-нибудь куплю почитать, самое новое, вот, надо же, какая у вас большая сдача, спасибо, вы добрый.

Пока все вгружаются в вагон, хохот-переговоры, преферанс-нет-лучше-в-дурачка, а мы отсядем, сделаем вид, что не с вами, и будем играть в го, ну-ну, а я буду спать, а я забыл позавтракать, а я — поужинать, а я вообще никогда не ужинаю, а я — на диете, а кто сел на мою гитару, а… а Знайка наш уже читает!

Расселись, разложили вещи по верхним полкам, пришла пора спасаться от скуки — час с лишним в наполненном запоздалыми дачниками вагоне пригородной электрички, вот уже и солнце выглянуло, а с утра был такой дождь, что некоторые даже отказались от увеселительной поездки на дачу к Кире. Дождь — это предлог. Истинное имя этого предлога — лень, но мое-то какое дело? Я читаю уже.

Раздали карты, кто-то жует бутерброд, Сашка всхрапнул, встрепенулся, прикорнул снова, Кира пересчитывает своих, чужих, лысых, загорелых, очкастых, толстых, одетых в хаки, глазеющих в окно: ей нравится, когда порядок. Я порядка боюсь, да и поддерживать его не умею, отгораживаюсь от сложнонаведенного Кириного порядка свежей книгой — не от друзей, конечно, отгораживаюсь — от скуки и ничегонеделания. У меня в руках — сборник рассказов, нечитаных, неизведанных, вот и первый остров в архипелаге — выбираюсь на его тихий берег и на некоторое время исчезаю в этом мире, для кого-то — заключенном в твердый переплет, а для меня — безграничном и огромном.

Как странно, автор незнакомый, а сюжет вроде бы мне известен. Ага, а вот сейчас они… так и есть. Имена и реалии изменены, но разве же я не узнаю того, что уже было? Того, что было со мной и с вот этими моими друзьями пару лет назад? Имя, фамилия автора — чужие и какие-то нездешние, что ли. Псевдоним? Или кому-то повезло, и его в самом деле окликают таким чарующим сочетанием звуков?

Меня зовут Знайкой — так давно, что этикетка эта уже прочно прилипла к коже. Это наша Кира, любительница порядка, развлекалась, цепляя на всех ярлыки, чтобы очертить границы того, на что каждый из нас способен. Знайка, Умейка, Налейка, Жалейка. Некоторые прозвища прижились, иные забылись, а Кира, в порядке справедливого возмездия, получила гордое имя Называйка. Ей почему-то не понравилось, представляете?

Не останавливаясь, перепрыгиваю в следующий рассказ, зарываюсь в него с головой и опять узнаю — мизансцену, персонажей, что за черт, дайте мне насладиться выдуманной историей, так уже достали эти сочинения на тему «Как мы прожигаем жизнь». Интересно, в ком из моих боевых товарищей скрывался до поры литературный талант? И как, как он умудрялся все это время его скрывать?

Дальше-дальше-дальше, подгоняет читательский азарт. Читаю в автобусе, пытаюсь читать на ходу. Вяло перешучиваюсь с друзьями по дороге до Киркиной дачи. Обманом проникаю на чердак. Чтобы затаиться там, чтобы читать, пока другие колют дрова, вытаскивают из сарая мангал, что-то расстилают, нарезают, прекрасно суетятся, — им и без меня не всем нашлось дело (самооправдание лентяя), вон, слоняются по участку (я вижу это в чердачное окошко), а список подозреваемых в авторстве книги все уменьшается.

На чердаке пыльно, тепло и необыкновенно уютно: какие-то случайные вещи свалены кучами, на полу расстелено старое одеяло, на котором так привольно устроилось мое тело, покуда я брожу по выдуманному-невыдуманному миру этой удивительной книги.

Два первых рассказа посвящены компании вообще, некое предисловие, вводные главы, мол, познакомьтесь, вот главные герои, с ними вы будете шагать до последней страницы, уж извините, других героев у нас для вас нет, кушайте что дают.

И я кушаю и с каждым абзацем все сильнее закусываю угол одеяла, на котором лежу. Описав вкратце наше нехитрое житье-бытье, анонимный соглядатай переключился… на меня. Вот — от А до Я — все мои переживания, мысли, любви-ненависти, мечты-стремления. Каждый рассказ все больше выворачивает наизнанку мою душу, не больше, не меньше — душу мою наизнанку, мою единственную-неповторимую, как какой-нибудь вонючий носок. Ну хорошо, уговорили, пускай не вонючий, пускай красивый ароматный носок дивной ручной вязки — но наизнанку же, а с изнанки у него столько неаккуратных узелков — Кира бы не одобрила. Да что там Кира! Когда все они прочитают это… если прочитают, конечно, — мои акции рухнут так, что можно будет сразу объявлять себя банкротом и отправляться на поиски другой компании, начинать все с начала.

Нет, вы не подумайте, что кто-то взял да и описал меня с фотографической достоверностью, это было бы слишком нелепо, банально слишком. Благородный автор время от времени позволяет себе вольности, некоторую свободу творчества: имена и реалии изменены до неузнаваемости, некоторые события упущены, иные — додуманы, но — в этом не может быть никаких сомнений — я под прицелом.

Тысячи, многие тысячи читателей (тираж двадцать тысяч экземпляров, выясняю я, заглянув на техполосу, значит, как минимум сорок тысяч, ведь одну книгу почти всегда читает несколько человек) уже узнали или скоро узнают обо мне всё. Оставаясь в тени, я буду будоражить воображение, вызывать симпатии, тоску или отвращение. Я буду существовать вне своего тела. С меня, с моего прошлого словно сняли копию, растиражировали и пустили в массовую продажу. Я теперь как безымянный плюшевый мишка, которого можно ронять на пол, кормить воображаемой кашей, лупить головой о стену, оперировать тупым кухонным ножом, отдавать племянникам, оставлять в вагоне метро, выносить на помойку.

Из соображений конспирации спускаюсь к нашим, немного пью, немного говорю глупости, немного наигранно скандалю с Кирой и, демонстративно не желая признавать свою неправоту, очевидную, разумеется, всем, топаю на веранду, медленно, достаточно медленно для того, чтобы продемонстрировать им свое безразличие, завариваю чай, прихватываю с собой на чердак чашку и чайник и снова возвращаюсь к своему расследованию.

Следующий рассказ разбивает все догадки, отменяет все предыдущие доводы: он посвящен еще более давним дням, другой моей компании, прежней, забытой. О ней тут знают немногие, а уж о моих в ней похождениях — и подавно. О наших, о наших похождениях. Вот же мы отжигали, и откуда только силы черпали, и как нас только терпели? Кира бы давно указала на дверь и, увы, была бы абсолютно права. Читаю и покрываюсь красными пятнами, и потом, и пупырышками — меняю цвет, форму и состояние. Как, как он посмел, за что, за что? Почему меня, мама?

Все вывалено на страницы грубой зловонной кучкой, ощущение такое, словно в твоей квартире злоумышленник-психопат установил множество крошечных телекамер и… Нет, не «и». Ни одна камера, ни один спутник-шпион не проникает в мысли — извините, я не верю в зеленых человечков, которые приглядывают за мной сквозь вентиляционную решетку. О таком не говорят по телефону, не пишут в сетевой дневник с тройной системой допуска. Это доступно только лучшему другу, да и то не всегда. Лучшему другу. Или бывшему лучшему другу, чего и врагу не пожелаешь. Год за годом, день за днем он следил за мной, собирал информацию, копил компромат, чтобы отомстить. Рассказать всему миру, ну пусть всему читающему миру, ну пусть всему читающему по-русски миру — все равно это очень и очень много, — о том, какое я слабое, инфантильное, никудышное существо, прикрывающееся, как щитом, книгой — не важно какой, да хоть газетой, — от жизненных невзгод, от неудач, от воспоминаний. Что я могу сделать в ответ? Любая попытка опровергнуть эти гнусные сплетни или, если уж говорить начистоту, эту гнусную правду обернется против меня: я как бы подтвержу догадки своих знакомых, дабы они не сомневались уже ни на секунду в том, что это со вкусом разоблаченное в новомодной книге недоразумение — я.

Проливаю чай на одеяло, беспомощно матерюсь и отправляюсь на веранду — за новой порцией. Чайник кипит, я подпрыгиваю от нетерпения в надежде, что Кире не приспичит благородно мириться со мной вот прямо сейчас. Не приспичивает, о счастье. Веселье продолжается где-то в глубине дома, а еще — на ближнем озере, куда отправились купаться самые смелые и морозоустойчивые мои друзья.

И страшно, и любопытно — открывать книгу вновь, окунаться в следующий рассказ — в принципе, если постараться, можно припечатать меня вот так, а еще — вот этак, но зачем? И без того достаточно. Пью чай, потом, в уже сгустившихся сумерках, спускаюсь вниз, по малой нужде, и беспрепятственно поднимаюсь обратно — никому нет до меня дела, и как же это, черт возьми, прекрасно, и пусть так оно и остается, а книгу эту я оболью ядом и желчью, а потом, для верности, — керосином и сожгу где-нибудь на пустыре. Да-да, на пустыре, заросшем крапивой и лопухами, специально отправлюсь на поиски такого удивительного и редкого места, но слово свое сдержу.

Постепенно затихают, угомонившись, мои веселые друзья, засыпают друг у друга в объятиях или где придется, под окном — тихие голоса и бренчание гитары, как хорошо, что на чердаке тоже есть лампа, а мой прекрасный разоблачитель, мой автор, тем временем дает жертве передышку, а своей фантазии — волю. Два рассказа, в которых — ни намека на меня, какое счастье, может быть, ему наскучило жизнеописание того, о ком, по-хорошему, давно стоило бы забыть?

Ко мне поднимается пополнение с целью обустроить свою личную жизнь, чайник снова опрокинут, и мы с ним отступаем, перемещаемся на безлюдную веранду, пейзаж уныл: горы окурков, грязные рюмки и человек, свернувшийся в углу.

Страница, другая, третья. Чай помогает продержаться, не уснуть и при этом не убежать куда-то в лес, вопя что-то невнятно-плаксивое, чай слегка скругляет детали, но не притупляет, а как будто бы обостряет восприятие. Ночной кошмар заканчивается с рассветом, как и положено ночным кошмарам, возвращается компания с озера, устал даже неутомимый гитарист, читающий Знайка — обычное дело, с расспросами не пристают, за что им огромное спасибо.

Дочитать до конца — и можно отправляться спать или биться головой о стену, оба этих занятия имеют одинаковый смысл для того, кто попал в столичную хронику курьезных происшествий, кого разогнали на первую полосу самого бульварного издания, — смотрите, смотрите, городской маугли, воспитанный в канализации черепашками-ниндзя.

Последний рассказ ничего не проясняет, но и не добивает меня окончательно, и на том спасибо. В конце страницы, справа, курсивом — дата, книга дописана за три года до моего рождения. За двадцать пять лет до того, как все это случилось со мной.

Чай из листьев черной смородины

Готовить его следует так.

Приехать под вечер на дачу и первым делом пойти искупаться. Можно в озере, но лучше, конечно, в заливе.

Вернувшись, надо поставить на огонь чайник и выйти в сад. В саду должно быть темно, хорошо еще, если луна будет светить; впрочем, это не очень важно, можно и среди бела дня выйти в сад. Главное — не отвлекаться на красоту окружающей природы, а сразу направиться к заранее присмотренному кусту черной смородины. Сорвать несколько листьев, трех-четырех на одну порцию будет достаточно.

Вернуться домой и ополоснуть смородиновые листья холодной водой, чайник уже вот-вот закипит, так что можно доставать из серванта (старенького, бабушкиного) щербатую фарфоровую чашку (любимую), выкладывать на ее дно свежесорванные листья, а потом, снявши чайник с огня, заливать их кипятком, через пару минут этот чай можно уже пить.