Глава 35 Римский ужин

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 35

Римский ужин

Два пятилетия прошло с тех пор, как Рим повиновался Домицию Нерону, сыну Агриппины. Римляне, стадо презренных рабов, покорных подхалимов печально известного цезаря, уже отпраздновали девять годовщин его счастливого вступления на престол империи, и фламин Юпитера торжественно возблагодарил богов за каждый из этих годов, за все блага, что беспрестанно расточал на земле сей преданно любимый монарх.

Верно, что несколько знатных людей были ровней Нерону. Он и его мать отравили Юния Силана, проконсула Азии. Впоследствии юный император разделался с Агриппиной, и сенат рукоплескал этому ужасному преступлению, что всего лишь стало прелюдией к вопиющим поступкам, потрясшим повествовавшего о них историка.

Разумеется, фламин должен был вознести торжественные благодарения Юпитеру за то, что до сего времени он сдерживал коронованного монстра от совершения зла, позже отметившего его гнусное правление.

Римский ужин

Шел шестьдесят четвертый год христианской эры. Император провел некоторое время в Неаполе, откуда, как считалось, он отправится в Грецию. Но, внезапно изменив свои планы, он вернулся в столицу мира, чтобы, как говорили, подготовить неслыханно великолепное зрелище, такое, что мог задумать лишь Нерон.

Один из его старых освобожденных рабов, Кай Домиций Себа, решил отпраздновать возвращение в Рим и десятую годовщину царствования своего господина, который теперь стал его покровителем и другом. Этот человек владел несметными богатствами, пользовался широким доверием при дворе и был полон оскорбительного высокомерия и наглости, вселявших такой ужас в души самых благородных семейств империи, что они долгое время покорно склоняли перед ним свои головы. Как только среди римской аристократии пронесся шепоток о намерении великолепного Себы дать пир, как все воспылали желанием оказаться в числе гостей фаворита цезаря.

Однако проходили дни, приближалось время ночного празднества, а человек, приносивший приглашения, так и не появлялся.

У евреев не было ничего более простого и немудреного, чем приглашение к обеду, но у римлян этикет требовал, чтобы амфитрион послал одного из своих слуг к каждому, кого хотел осчастливить щедрым гостеприимством. Слуга, обычно освобожденный раб, переходил от дома к дому и с исключительной вежливостью оповещал хозяев о дне и точном времени пира.

В конце концов посыльный с приглашением от Себы явился к двум консулам года, Леканию Бассу и Лицинию Крассу, и они с вежливой благодарностью приняли необычайную честь, коей их снисходительно пожаловал отпущенный на волю раб.

Вслед за ними ту же благосклонность и с той же благодарностью приняли Агриппы, Анки, Коссы, Друзы и все те семейства, что были в Риме самыми знатными, влиятельными и благородными.

На следующий день примерно в два часа (трапеза должна была начаться в шесть) в банях Палатина и Дафниса, что возле Священной дороги, царило необычайное оживление. Mediastini поддерживали огонь под котлами, capsarii заботливо складывали одежды купальщиков, unguentarii продавали масла и мази, а fricatores, вооруженные чем-то вроде деревянной, железной или роговой ложки, strigil (банная скребница у древних), терли и скоблили кожу перед тем, как tractatores начинали бережно разминать суставы и умело массировали тело, становившееся в результате этих воздействий более упругим и эластичным.

Представители высших классов римского общества никогда не садились за стол до тех пор, пока не претерпят процедуру досконального очищения.

После бани они возвращались домой, чтобы отдать себя в искусные руки парикмахеров, что ожидали их, чтобы придать больше изящества прическам и с помощью пинцета и пемзы убрать первые седые волосы, признак прожитых лет, которые, сколько их ни удаляй, появлялись снова.

Далее следовала более серьезная процедура. Эпикурейцы никогда не пренебрегали состоянием своих зубов. Особенное внимание ему уделяли перед пиршеством. Своеобразная гастрономия в I веке н. э. не стала препятствием к изобретению зубного порошка, который очищал зубную эмаль, не повреждая ее, и укреплял десны, эти оплоты жевательного процесса. Некоторые употребляли вещества, вряд ли приемлемые для нас сегодня, поскольку против них восстает наша деликатность. Но использовались и менее неприятные средства. Люди с хорошим вкусом и светские дамы превозносили бычью желчь, козье молоко, пепел рогов оленя и свиных копыт, а также яичную скорлупу.

Итак, как выразился комик Плавт, зубы были «отделаны» или, скорее, таким образом готовы исполнить ожидавшую их работу.

Те, кто имел несчастье потерять некоторые из сих мощных гастрофагических помощников, заменял их искусственными из слоновой кости, что были мастерски сделаны абсолютно похожими на своих соседей. Взору было неподвластно отличить их: разве можно требовать большего?

Но клепсидра и знаменитые часы на Марсовом поле оповещали, что пора надеть легкую белую рубашку, чуть подлиннее, чем греческий паллиум. Завершив последнюю часть своего туалета, гости в сопровождении нескольких рабов направлялись в великолепные чертоги устроителя пира. За ними, как тени, следовали те самые голодные прихлебатели, о которых мы уже упоминали, с отвратительным раболепством прилагавшие все усилия, чтобы по пути добиться улыбки или слова от приглашенных гостей.

Прибывшую в atrium толпу римской знати проводили внутрь дома приживальщики Себы. Гордый освобожденный раб не беспокоился ни о ком, но, подобно богатым грекам, которым он подражал, предоставлял своим незнатным знакомцам труд заменить его, оказывая почести гостям во дворце.

Они вошли в громадный холл, украшенный с неслыханной роскошью, освещенный люстрами, где вокруг размещалось несколько рядов сидений, не похожих на складные стулья и кресла, которые можно встретить в наши дни в самых изящно обставленных будуарах. Гости расселись, и тотчас же приблизились египетские рабы с душистой талой водой, что текла из золотых ваз самых изысканных форм, охлаждая ладони сенаторов и римских всадников, пока другие слуги освобождали патрициев от оков обуви с серповидными застежками. Затем ступни омывали подобным же образом, и другие рабы, умело обращавшиеся с ногами, в мгновение ока завершали деликатный туалет конечностей и снова заключали их в элегантные и удобные сандалии, крепившиеся лентами, завязанными крест-накрест.

Тут и там можно было приметить особ, все еще обряженных в свои тоги, несомненно забывших заменить их на пиршественные одеяния. Как только они попали в поле зрения управляющего, он сделал знак нескольким юношам в белых туниках, которые торопливо предоставили гостям synthesis, или короткие шерстяные облачения разных цветов, закрывающих все тело, но по желанию надевшего их оставляли непокрытыми плечи и грудь.

По завершении необходимых приготовлений сиденья убрали, и гости стоя ожидали освобожденного раба, Себу, который вошел быстрым шагом в сопровождении двух консулов, для коих были зарезервированы почетные места на ложах рядом с напыщенным амфитрионом. Последний снизошел обратиться с несколькими приветственными словами к собравшейся знати, и каждый устроился на своем ложе из злата и пурпура. Четвертое ложе отдали прихлебателям и «хвостам».

Тем временем рабы воскурили благовония в золотых сосудах, а юноши полили волосы гостей ароматическими эссенциями, заполнившими пиршественную залу нежным благоуханием. Этот обычай Рим позаимствовал на Востоке.

Золотая обшивка залы ослепительно сверкала, отражая потоки света, струившегося из хрустальных канделябров, и мелодичные звуки гидравлического органа возгласили о начале пира.

При этом сигнале богато разодетые слуги расположились внутри круга, что образовывали обеденные ложа, и немедленно накрыли столы из древесины лимонного дерева непомерной стоимости драгоценной, шелковой с золотом, тканью. После этого, словно из рук сильфид, на нее посыпалось множество редчайших цветов и лепестков роз.

Музыканты, symphoniaci, заняли место для оркестра, платформу, возвышавшуюся в одном из концов залы. Особенно стоит отметить флейтиста и арфиста. Последние составляли у римлян особую группу, которую окрестили названием College, и обладали исключительным правом посещать пиры и вносить оживление и разнообразие в помпезные церемонии.

Музыканты исполняли медленную, приятную мелодию, а рабы в это время расставляли на столах статуэтки нескольких главных богов вместе с изваяниями божественного Нерона, которого трусливые льстецы уже поставили в один ряд с бессмертными. Они также одновременно тут и там раскладывали солонки, а наиболее склонные к созерцательности гости молились Юпитеру прежде, чем предаться удовольствиям празднества. Едва эта короткая молитва завершилась, как веселые виночерпии распределили меж них маленькие прелестные хрустальные чаши, наполненные эфиопскими рабами до самых краев благородным медовым вином из больших кувшинов, что греки назвали amphorae.

Несколько капель веселящего напитка принесли в жертву ларам, божествам домашнего очага, сбрызнув в их честь пол и столы. Сие благочестивое возлияние предшествовало внесению в залу первого блюда, состоявшего из самых легких и наименее питательных яств, с помощью которых радушный хозяин возбуждал аппетит гостей для грядущих подвигов.

Латук, оливки, гранаты, дамасские сливы, со вкусом разложенные на серебряных блюдах, окружали сонь, приготовленных с медом и маковым соком, шарики из фарша краба, лобстера или лангуста с тмином, перцем и бензоиновым корнем. Чуть позже подали колбаски из яиц с шампиньонами и гарумом, поставив их рядом с колбасками из фазана, деликатесной смесью жира этой птицы, нарубленного очень мелко, и перца, подливки из сока жаркого и сладкого, настоянного на солнце вина, к которому добавили небольшое количество рыбного соуса на воде. Какими бы соблазнительными ни были эти изысканные кушанья, опытные эпикурейцы отдали предпочтение яйцам павлина, которые они открывали ложечками. Эти яйца, шедевр кулинарного гения, царившего у плит в доме Себы, были приготовлены из чудесно-ароматной массы, и в каждом находилась жирная жареная садовая овсянка в окружении яичного желтка и приправленная перцем.

Мы не будем говорить обо всех блюдах, поданных на первое. Согласно обычаю, гостям богатого освобожденного раба предложили список, который читатель, несомненно, посчитает несколько утомительным. Однако мы должны сообщить ему, что истинные ценители гастрономических изысков, коих на том пиру было немало, отметили, что для аппетита их потчевали маринованным редисом, кузнечиками особых видов, обжаренными в гаруме, серым горошком и оливками.

1 – греческо-этрусский сосуд или амфора из терракоты. Для вина или воды. Обычно ставился на обеденный стол; 2 – греческий терракотовый сосуд для определенного вина; 3 – эттрусский терракотовый сосуд для вина. Ставился на стол; 4 – Стеклянная амфора огромных размеров. Для фалернского вина. Все найдено в Геркулануме

Под звуки музыки убрали первые блюда. Подали инкрустированные драгоценными камнями серебряные чаши, намного крупнее, чем были хрустальные. Определенно по той причине, что питье возбуждает жажду. Управляющий выставил в ряд на мозаичном полу залы, на некотором расстоянии от триклиниума, амфоры с выдержанным вином, и по приглашению консулов гости приступили к выбору, симпосиарха (распорядителя, главного на пиру), на которого возлагали обязанность следить за тем, как часто и сколько пили приглашенные, и наилучшим образом уберечь их от провокаций Бахуса, обычно приводивших к непристойному веселью и потере рассудка.

Кратер, или питейная чаша

На место своего рода кулинарного судьи избирали по жребию или единодушно обращались к человеку, во всех отношениях достойному такой чести. В тот памятный вечер каждый отдал свой голос за сенатора Друзилла, одного из самых стойких выпивох среди римских аристократов. Друзилл улыбнулся, щелкнул пальцами, и, получив знак от хозяина, раб, стоявший за его спиной, наполнил золотой кратер вином и подал симпосиарху.

Вслед за этим последний, слегка приподняв голову от пуховых подушек, на коих она покоилась, оперся на левый локоть и грациозно кивнул амфитриону, консулам и всем остальным собравшимся. Затем громогласно изрек: «Рабы, несите цветочные венцы! Воплощение мимолетности весны и удовольствий да окутает чело каждого. И пусть гирлянды украсят наши кратеры, в которых искрится заветный напиток сына Семелы. Да не приютят наши головы ни единой мысли в стремительно проносящихся радостях пира, в неясный и роковой час, когда Атропа вынесет наш приговор».

Эта речь, слегка обремененная эпикурейской философией, бывшей в моде в правление Нерона, по крайней мере имела похвальное достоинство – лаконичность, что не преминуло вызвать аплодисменты слушавших, чьи головы и чаши юноши в белых, с чудесным мастерством сделанных туниках быстро украсили венцами из роз.

Едва уловимый шелест цветов вскоре потонул в пронзительных звуках труб, возвестивших о втором блюде. Изобилие яств загромоздило столы, почти раздавив их своей тяжестью, и было встречено лестным гулом. Там был павлин, утка, чья грудка и голова столь желанны, печень каплунов, перченые серые славки, шотландская куропатка, горлица, фламинго и бесчисленное множество редких птиц, богатая дань Европы, Азии и Африки в обмен на золото щедрого Себы. На золотых и серебряных блюдах внесли ту бесценную рыбу, которая стала такой популярной благодаря римской роскоши, – скара, или морского попугая, осетров, тюрбо, кефаль и многочисленных обитателей всех морей, которыми были набиты огромные цистерны, чтобы обеспечить кухню освобожденного раба.

Кроме того, подали диких вепрей ? la Troyenne. Блюдо в серебряных чашах немыслимой стоимости заняло место в центре стола. Принесли фаршированных поросят, окорока самцов оленя и косули, говяжий филей, почки в окружении африканских фиг, соски свиноматки, приготовленные с молоком, свиной бок, несколько кусков галльского бекона, который у неких гурманов вызывал ассоциации с сочной и питательной олениной.

В то время как нарезчики с невероятной ловкостью разрезали мясо под тихие, но оживленные звуки музыки, нумидийские рабы наполняли чаши старым греческим вином из маленьких кожаных бутылей, слуга с серебряной корзинкой обносил гостей хлебом, а другие проветривали помещение или предлагали собравшимся теплую либо охлажденную воду.

Во все стороны сновали рабы с подносами, разносившие самые разные мясные кушанья, которые они не забывали смочить приперченным гарумом, этой странной приправой, которую Себа получил из Испании, заплатив цену равную ее весу в золоте.

Вдруг симпосиарх призвал к тишине: музыканты послушались и прекратили играть, слуги неподвижно застыли.

Он сказал: «Давайте осушим чаши в честь цезаря, дабы отпраздновать десятую годовщину его славного правления и его счастливое возвращение в столицу мира. Сенаторы и всадники, давайте выпьем, осушим столько кратеров вина, сколько букв в благословенном имени императора».

Здравый смысл и рассудительность должны были испариться, стоило только патрицианской ассамблее поднять тост за Кая Луция Домиция Нерона: не осушить двадцать три чаши – пробудить подозрение в измене, но они ограничились четырьмя, по количеству букв в последнем из имен.

1 – любопытное серебряное блюдо с выгравированными на нем этрусскими буквами вокруг головы Медузы. Петроний говорит о двух серебряных блюдах, на которых были выгравированы имя Тримальхиона и вес каждого из них; 2 и 3 – серебряные блюда

Непринужденное веселье парило в воздухе. Вино текло из большой стеклянной амфоры, на которой были начертаны слова: «Фалернское вино столетней выдержки, изготовленное при консульстве Опимия». Консулы и римская знать в радостях пышного пира практически забыли о том, что убийца Британника и Бурра, коронованный тигр, в этот момент, несомненно, подумывал обезглавить нескольких из присутствующих. Вскоре зрелище – напоминание о бренности бытия пробудило в них доселе дремавшие страхи.

У входа в пиршественную залу возник дворцовый чиновник. Он медленно вошел, сопровождаемый двумя рабами, которые положили на стол предмет, укутанный в саван. Посланник императора сказал: «Неотложные дела не позволяют цезарю разделить с вами гостеприимство Себы, но он думает о вас и шлет вам свидетельство тому, что помнит о вас».

«Да здравствует цезарь!» – дрожащими голосами воскликнули консулы, освобожденный раб и еще несколько человек. Чиновник удалился. С подарка Нерона сняли покров, и перед всеми взорами предстал серебряный скелет, выглядевший ужасающе правдиво, а восхитительная техника исполнения заявляла о том, что мастер – один из тех греков, что прибыли в Рим искать денег и славы.

Этот эпизод завладел вниманием и мыслями большего числа гостей, и старый сенатор, Луций Вафра, не удержавшись, со вздохом сказал соседу, Виргинию Руфу, одному из консулов прошлого года: «Бойтесь греков, бойтесь этого зловещего дара!»

Но только что поданное горячее вино и беспрерывно следовавшие один за другим тосты за здравие заставили забыть о дурном предзнаменовании, и, более того, подарок императора никак не противоречил нравам и обычаям эпохи, а мысль о смерти лишь оживила бы пиршество, если бы о ней напомнил не Нерон, а кто-либо другой.

Первые тосты за здравие выпили как было принято у греков, то есть начиная с самых выдающихся личностей. Те, кто пил, кланялись и говорили: «Желаю вам всяческого процветания» или просто «Приветствую вас». Произнося эти слова, они выпивали из чаши только часть вина, а оставшееся посылали гостю, которому предназначался тост.

Множество чаш опорожнили в честь хозяйки дома. Не были забыты ни славные покойники, ни отсутствовавшие друзья. Симпосиарх произносил примерно одно и то же, обращаясь ко всем: «Ваше здоровье, наше здоровье и здоровье друзей, которых мы чтим».

Время от времени Друзилл, по-прежнему очарованный нежной поэзией греков, которую запомнил еще в юности, вместо мелодичных каденций Горация, входя в роль, играл, подражая божественным певцам Аттики, что обессмертили себя прославлением любви, вина и удовольствий.

Потягивая игристый напиток из чаши, он импровизировал:

Сия мечта о счастье! Останься! Продлитесь, нашей радости часы!

О! Чудодейственные вина! Благоухание цветов Коса и Кипра!

Пусть ничто не изменит сего восторга, царящего в душе!

И я, прощаясь пред вратами в царство ночи, скажу, что жил неспешно.

Эта полная чувственности философия нашла бесчисленные отклики в тщеславном Риме, исчерпавшем себя в презрении, гневе и наказаниях так называемых новых, странных и безрассудных причуд, что пытались ввести назореи. Пройдет всего несколько лет, и их учение покорит весь мир!

Время за трапезой проходило быстро, и разнообразное мясо, разделенное на равные порции, подали гостям, которые часто и не прикасались к нему, отдавая свою долю слугам или посылая домой.

Как только управляющий приметил, что аппетит начал угасать, он приказал убрать все и десерт, разложенный на столиках из слоновой кости, заменить на более питательное съестное, которым гости могли насытиться.

Изысканные напитки, поддельные вина, вкусные и легкие яства по-прежнему приятно возбуждали осязание и отягощали желудки. Груши, яблоки, грецкие орехи, сушеные фиги, виноград, тысячи сортов свежих, приготовленных разными способами и консервированных фруктов, тарты, лепешки и все невероятные лакомства, которые латиняне обозначали общим названием bellaria, завоевали расположение эпикурейцев своим, если можно позволить так выразиться, нежным, земным, опасным и непреодолимым красноречием.

Кто-то предложил заменить наполовину увядшие цветы египетскими венцами, и вскоре каждое чело венчала гирлянда из роз и мирта, в которую были вкраплены маленькие птички. Трепет их крылышек и щебетание быстро вернули ленивой задремавшей компании, казалось, шедшее на убыль оживление.

Потом настал черед развлечений.

Труппой странствующих актеров восхищались за ловкость и гибкость. Некоторые из них вертелись, держась за веревку, как колесо вокруг своей оси, висели, будто на волоске, на одной ноге и выполняли разные опасные трюки тысячей способов. Другие соскальзывали по веревке вниз, ложась на живот, с распростертыми руками и ногами. Кто-то кружился, сбегая по спускающейся веревке, и показывал воистину непостижимые чудеса силы и точности на горизонтально натянутом канате и возвышении на полу. Падение с такой высоты могло стать фатальным.

Вслед за акробатами выступили престидижитаторы, коим досталось особое внимание. Один поместил под чашу некоторое количество раковин, сушеных горошин или маленьких шариков, сделал так, что все исчезло и, по его воле, появилось снова. Зрители напрягали зрение, неспособные хоть что-либо понять. Другие шуты очень отчетливо писали и читали, при этом очень быстро кружась. Какие-то изрыгали изо рта языки пламени или прохаживались, опустив голову ниц, на свои руки, выделывали ногами виртуозные танцевальные па. Потом появилась женщина, державшая в руке двенадцать бронзовых обручей и несколько маленьких колец из того же металла. Она грациозно танцевала, бросая и, один за другим, подхватывая двенадцать обручей, ни единому не давая упасть на пол. Ее быстро сменил жонглер, подставив свою не прикрытую одеждой грудь под лес обнаженных мечей. Все думали, что его тело будет испещрено ранами, но он появился вновь, с улыбкой на лице, живой и невредимый.

За подобными пирами обычно следовали интерлюдии, роли в которых забавно исполнялись марионетками. Грекам было известно это ребяческое времяпрепровождение, и римляне, в свою очередь, им не пренебрегли. Небольшие фигурки из бронзы и слоновой кости вполне сносно представляли комичные сценки и вызывали аплодисменты угрюмых сенаторов, забывавших о своей старческой немощи при созерцании гротескного фарса.

Единственным ныне недостающим звеном, чтобы превратить ужин Себы в достойный образец ночного римского пиршества, было устроить перед гостями одно из тех зрелищ, что попирают мораль и человечность. Освобожденный раб Нерона был наставлен слишком хорошо, чтобы отказать им в таком развлечении. Юные сирийцы и очаровательные испанские девушки сошлись в сладострастном танце, который не вызвал даже легкого румянца на лицах суровых магистратов, забывших в чертогах низкого раба о том уважении, что заслуживали их возраст и выдающееся положение.

После чувственных сцен, представленных кельтиберами, возжаждали крови. Кажется, римляне были так созданы природой – получать наслаждение от резких противоположностей. Десять пар гладиаторов, вооруженных мечами и небольшими круглыми щитами, заняли отведенное им пространство, и внимательное собрание взбодрилось, наблюдая за десятью ужасающими поединками. Долгое время не слышалось ничего, кроме лязга оружия, но одержимость победой воодушевила яростных бойцов, и с громкими криками они бросились друг на друга. Со всех сторон лилась кровь. Ею окрасились ложа, и белые одеяния гостей вскоре были запятнаны. Некоторые из сражавшихся упали, и раздались предсмертные хрипы. Выжившие в последней схватке хранили гробовое молчание или силились вцепиться зубами в плоть своих врагов, стоявших рядом. Зрители, отупевшие от вина и хорошей еды, созерцали кровавую бойню с холодной бесстрастностью. Они стряхнули с себя апатию лишь тогда, когда один из гладиаторов, случайно задев стол, ударился головой об этот предмет из слоновой кости, а его противник, стремительный, словно молния, вонзил меч в горло врага, и потоки черной, дурно пахнувшей крови затопили отполированную поверхность, стекая длинными ручейками меж фруктов, чаш и цветов.

Поступок встретили аплодисментами. Слуги вымыли столы и пол водой с благовониями, а волнующая сцена вскоре была позабыта. Последнюю чашу выпили за доброго духа, о чьей защите помолились перед возвращением домой.

Тем временем все уголки холла пронизывала душная атмосфера, и прогремевший на расстоянии глухой, замогильный звук пробудил в душах гостей нечто вроде не поддающегося определению мрачного предчувствия, обычного предзнаменования неизвестной, но неминуемой катастрофы. Консулы поднялись с лож и прислушались. Хозяин попытался успокоить их страхи, но в тот самый момент раб, задыхаясь, торопливо устремился к Себе и невнятно произнес несколько слов. «Пожар!» – с выражением страдания на лице воскликнул устроитель пира. Испуганные гости, услышав ужасное, спросили: «Где пожар?» Раб ответил: «Повсюду! Он вспыхнул одновременно во всех частях города!» Никто не стал ждать, чтобы услышать больше. Консулы, сенаторы, всадники, музыканты и слуги теснились и толкали друг друга. Оставив тех, кто упал, в неразберихе, они бросились к атриуму. По-прежнему прикованный цепями привратник дрожал на своем посту. Языки пламени уже успели объять роскошное жилье. Вся улица превратилась в одну громадную жаровню. Рим горел и вскоре превратился в груду руин и пепла. Бегство невозможно. Пламя преградило все пути. Нерон предусмотрел все.

Мы не будем пытаться описать немое и жуткое отчаяние гордых патрициев, оказавшихся в безвыходном положении в океане огня, где им было суждено кануть в вечность. Цветочные венцы, обвивавшие их головы, уже выжгло знойное дыхание рокочущих языков пламени, которые поглощают и уничтожают все, что встречается на пути. От густого дыма ослепительные одеяния, спадавшие изящными складками и бывшие свидетельством чрезвычайной любезности гостей Себы, покрыла черная копоть, и сейчас они являли собой лишь печальный символ праздничного веселья. Страх смерти, необычайные муки в этот крайне важный миг, и краснеют лица тех человеческих созданий, которым изысканнейшие вина Греции и Италии придают лишь едва заметный розоватый оттенок. Эти люди инстинктивно чувствовали, что их жизни не суждено продлиться, и у них не хватало смелости встретить смерть!

Богатый, ставший свободным раб призвал своих слуг и пообещал отпустить их на волю, если они согласятся рискнуть собой ради его спасения. Но мерзкая толпа рассеялась, оставался лишь привратник, поскольку никто и не подумал освободить его от оков, и он, в бессильной ярости, ответил оскорбительными криками на трусливые мольбы бывшего господина.

Сия ужасающая картина вскоре сменилась потоками пламени, разрушавшими все на своем пути. На следующий день, когда появилась Аврора, от великолепного дворца гнусного Себы осталась гора развалин.

Двум консулам и нескольким сенаторам повезло избежать постигшей всех опасности. Вероятно менее одурманенные вином и радостями веселого пира, они почерпнули в своем отчаянии ту невероятную силу, которая иногда творит такие же чудеса, как храбрость, и, устремившись сквозь пламя, достигли сельской местности или тех уединенных, глухих уголков города, о которых сын Агриппины, очевидно, забыл.

Вот так Луций Домиций Нерон отпраздновал десятую годовщину своего славного правления. Пока огонь необоримыми потоками перекидывался с храмов на дворцы, с цирка на пантеон, юный поэтичный цезарь, надев лавровый венец и держа в руках золотую лиру, с вершины башни, окруженный труппами комедиантов и шутов, взирал на только что разожженное им пламя сильнейшего пожара.

В то время как величавый Аполлон исполнял меланхоличные стихи о неотвратимой гибели античной Трои, его незнатные придворные с энтузиазмом выкрикивали: «Да сохранят боги Нерона, своего августейшего сына и предмет восхищения рода человеческого!»

Таким оказался последний пышный пир, на котором главенствовал кулинарный гений Рима, основанного Ромулом, поглотившего все сокровища и впитавшего чудеса всего мира. Разрушенный высокородным поджигателем, он восстал из пепла, еще более красивый и сладострастный. Неистовое веселье, царившее на его новых застольях, заставило безрассудную владычицу народов быстро позабыть об ужасах прошлого и зловещих предзнаменованиях будущего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.